Герман Гессе
В восемнадцатом столетии, которое, как и любая иная эпоха, многолико и
отнюдь не исчерпывается представлениями о галантных романах и забавно-вычурных
фарфоровых статуэтках, в Великобритании зародилось новое направление
христианства и христианской деятельности; проклюнувшись из едва приметного
зернышка, оно с поразительной быстротой разрослось, подобно могучему
экзотическому древу, и ныне всем известно как миссионерское движение
евангелической церкви. Миссионерства не чуждается и Рим, однако католическая
церковь не породила в этой области чего-то нового или выдающегося, ибо с первых
своих дней и поныне она считала и считает себя всемирным царством, в права,
обязанности и непременные заботы которого входит покорение и обращение в
истинную веру всех сущих в мире народов, что и осуществляла католическая церковь
неутомимо на протяжении всей своей истории, порой с любовью и подлинным
благочестием, каковые были свойственны ирландским монахам, порой же - с
поспешностью и неумолимостью, отличавшими, например, Карла Великого. Полной
противоположностью такого образа действий стали труды различных протестантских
общин и церквей, и главное их отличие от вселенской католической церкви состояло
в том, что они были национальными и служили духовным потребностям наций, рас и
народов: у чехов был Ян Гус, у немцев - Лютер, у англичан - Виклиф2.
И если родившееся в Англии протестантское миссионерское движение, в
сущности, находилось в противоречии с самим протестантизмом, ибо обращалось к
древнейшей вере Христовых апостолов, то немало было к тому внешних поводов и
причин. Начиная со славной эпохи Великих открытий странствовали люди по всему
свету, открывали и покоряли неведомые земли, но исследовательский интерес к
незнакомым горам и островам, а равно и геройство мореходов и искателей
приключений повсюду сметены были духом нового времени, что устремлялся в недавно
открытые экзотические земли не ради волнующих деяний и событий, не из-за
редкостных зверей и птиц или романтических пальмовых рощ, но за перцем и
сахаром, шелками и мехом, саго и рисом, - словом, за товарами, которые приносят
прибыль на мировом рынке. И потому в людях все более развивалась известная
односторонность и горячность, они отбросили или предали забвению многие обычаи и
законы, которые чтила христианская Европа. Там, вдали от дома, они хищно
преследовали и убивали туземцев; в Америке, Африке, Индии образованные
европейские христиане разбойничали, точно куница, забравшаяся в курятник. Даже
если подойти к делу без излишней чувствительности, все это было просто
чудовищно, шел грубый циничный грабеж, творилось насилие, и на родине
завоевателей это вызвало всплеск возмущения и стыда, который в конце концов
привел к тому, что колонизация обрела упорядоченный и благопристойный вид. Одним
же из таких порывов было миссионерское движение, возникшее в силу справедливого
и доброго желания - чтобы Европа дала бедным, беспомощным язычникам и дикарям
нечто иное, нечто благое и возвышенное, а не один лишь порох да выпивку.
И как бы мы ни расценивали самое существо, пользу, значительность и
успешность миссионерской деятельности, нет никаких сомнений в том, что, как
всякое подлинно религиозное движение, оно было порождено чистотой помыслов и
чувств, что у его истоков стояли благородные, а нередко и замечательные люди,
искренне веровавшие и желавшие добра, что и до сего дня служит ему немало таких
людей. И пусть не все они стали героями или мудрыми наставниками - герои и
наставники среди них были; и если кто-то, возможно, оказался недостоин славы, то
было бы несправедливо возлагать на всех вины немногих.
Впрочем, довольно предварительных рассуждений. В Англии второй половины
восемнадцатого века нередко случалось, что исполненные добрых намерений и
движимые доброй волей миряне, воодушевившись миссионерской идеей, предоставляли
денежные средства для ее осуществления. Однако миссионерских союзов или обществ
в том виде, в каком они существуют ныне, тогда еще не было, и каждый на свой лад
и в меру своих возможностей старался посодействовать благому делу; тот же, кто в
те времена становился миссионером и уезжал в дальние края, странствовал по свету
совсем не так, как нынешние путешественники, которых, подобно почтовой посылке с
подробным адресом, благополучно доставляют в заморскую страну, где их ждет
размеренный, упорядоченный труд, - тогдашние миссионеры отправлялись в путь,
вверив свою судьбу воле Господа, и пускались в рискованное предприятие без
долгих предварительных приготовлений.
В девяностых годах восемнадцатого века некий торговец, чей разбогатевший в
Индии брат умер, не оставив других наследников, пожелал пожертвовать
значительную денежную сумму на дело распространения в Индии евангельского
учения. Он обратился за советом к одному из совладельцев могущественной
Ост-индской компании, а также к духовным особам, и они, все взвесив, пришли к
заключению, что для начала следует отправить в Индию троих или четверых
миссионеров, которых надлежит в достатке обеспечить деньгами и всем необходимым.
О новом начинании было объявлено, и оно сразу же привлекло многих жадных до
приключений молодых людей: несостоявшиеся актеры и лишившиеся места ученики
цирюльников сочли, что призваны совершить заманчивое путешествие, -
благочестивой коллегии пришлось изрядно потрудиться, чтобы обойти этих
назойливых претендентов и подыскать серьезно настроенных и достойных молодых
людей. Без широкой огласки старались привлечь внимание молодых богословов,
однако родина вовсе не опостылела английским священникам, они отнюдь не
загорелись при мысли о трудном, да и опасном, путешествии; поиски затянулись, и
пожертвователь уже начал терять терпение.
И тогда весть о его замыслах и неудачах добралась наконец до крестьянского
поселка в окрестностях Ланкастера, до жилища сельского священника, который
предоставил кров и стол своему племяннику, сыну покойного брата, юноше по имени
Роберт Эгион, помогавшему дяде в его трудах. Роберт был сыном морского капитана
и добронравной работящей шотландки; рано осиротев, он почти не помнил отца, но
дядя, когда-то влюбленный в мать Роберта, за свой счет отправил учиться
мальчика, в котором открыл хорошие задатки, так что Роберт был надлежащим
образом подготовлен ко вступлению на поприще священнослужителя и приблизился к
цели настолько, насколько это было возможно для кандидата, показавшего хорошие
успехи в ученье, но не имеющего состояния. Пока что Роберт был викарием своего
дяди и благодетеля, но не мог рассчитывать на получение собственного прихода до
кончины священника Эгиона. А поскольку тот был крепок и бодр и еще не разменял
седьмой десяток, то его племянника ожидало далеко не блестящее будущее. Из-за
бедности он не надеялся получить собственный приход, а вместе с ним и средства к
существованию до достижения весьма солидного возраста, и потому не был завидным
женихом для молодых девиц на выданье, по крайней мере для достойных, с иными же
он не знался.
Итак, и душа и судьба Роберта не были безоблачны, однако затенявшие их
облака, казалось, изящно и значительно обрамляли его скромное невинное
существование и едва ли таили опасность или угрозу. Бесхитростный и чистый
юноша, конечно, не понимал, почему, будучи образованным человеком, наделенным
достоинством духовного сана, он должен уступать любому крестьянскому парню,
ткачу или прядильщику в том, что касалось счастливой любви и возможности
жениться, сделав свободный выбор, и потому, когда Роберту случалось играть на
маленьком старом органе в сельской церкви во время венчания, душа его порой
бывала не вполне свободна от зависти и недовольства. Однако, благодаря своей
простой натуре, Роберт научился изгонять из помыслов несбыточные мечты и
стремился лишь к тому, что было открыто для него в силу положения и
способностей, а это было не так уж и мало. Сын глубоко благочестивой женщины,
Роберт был наделен простыми, стойкими христианскими чувствами и верой,
проповедовать их было для него радостью. Вместе с тем свои сокровенные духовные
наслаждения он находил в созерцании природы, обладая нужной для этого тонкой
наблюдательностью. О том дерзком, революционном и конструктивном естествознании,
которое как раз набирало силу в его время и в его стране и немного позднее
отравило жизнь столь многим священникам, Роберт ничего не знал и не ведал.
Скромный, чистый юноша, чуждый философских исканий, но неутомимый в наблюдениях
и трудах, он пребывал в полнейшем довольстве, созерцая и познавая, собирая и
изучая то, что дарила ему природа. В детстве он выращивал цветы и составлял
гербарии, затем всецело увлекся минералами и окаменелостями, причем восхищался
ими, конечно же, лишь как прекрасной и значительной игрой природных форм, а в
последние годы, и особенно после переселения в деревню, более всего полюбился
ему многоцветный мир насекомых. Любимицами Роберта были бабочки, их
блистательная метаморфоза неизменно приводила его в пылкий восторг, а их
великолепные узоры и бархатистые сочные краски несли ему столь чистое
наслаждение, что людям более скромных дарований бывает ведомо лишь в ранние
детские годы, которым высокая взыскательность не свойственна.
Таким душевным складом был наделен молодой богослов, который, услыхав весть
о миссионерском начинании, вмиг встрепенулся и почувствовал, как вдруг в глубине
его души все устремилось, словно стрелка компаса, к одной цели - Индии. Мать
Роберта умерла несколько лет тому назад, ни обручения, ни хотя бы тайного
уговора с какой-нибудь девушкой у него не было, дядя, правда, умолял племянника
отказаться от опасной затеи, но, в конце концов, священник Эгион был усердным
служителем Бога и, как знал Роберт, прекрасно мог обойтись в своем приходе и
церкви без помощи племянника. Роберт написал в Лондон, получил обнадеживающий
ответ, деньги на проезд до столицы, и не мешкая, пустился в путь после
тягостного прощания с дядей, который все еще хмурился и горячо отговаривал его
ехать; с собой он взял небольшой ящик с книгами да узел с платьем и сожалел лишь
об одном: что нельзя захватить также гербарии, минералы и коллекции бабочек.
Взволнованно и робко переступил новый кандидат на индийскую службу порог
высокого, строгого дома благочестивого купца, что расположен был в сумрачном и
бурливом лондонском центре, и там, в сумраке коридора, явилось ему его будущее в
образе висевшей на стене огромной карты восточного полушария Земли, а в первой
открывшейся перед ним комнате - в образе большой тигровой шкуры. Почтенный лакей
проводил смущенного и растерянного юношу в залу, где его ожидал хозяин дома.
Высокий и строгий господин с гладко выбритым лицом и льдисто-голубыми
пронизывающими глазами принял гостя на старинный манер суховато, однако после
непродолжительной беседы робкий кандидат произвел на хозяина вполне
благоприятное впечатление, и он предложил юноше садиться и продолжил экзамен
доброжелательно и приветливо. Затем хозяин попросил у Роберта аттестаты и
написанную им автобиографию и, вызвав звонком слугу, сделал краткое
распоряжение, после чего слуга безмолвно проводил юного богослова в комнату для
гостей, куда немедленно явился другой слуга, принесший чай, вино, ветчину, масло
и хлеб. Молодого человека оставили одного за столом, и он как следует
подкрепился. Потом, удобно расположившись в высоком, обитом синим бархатом
кресле, он некоторое время размышлял о своем положении и праздно разглядывал
обстановку комнаты, в которой после беглого осмотра обнаружил еще двух посланцев
далекой жаркой страны: в углу возле камина стояло красновато-коричневое чучело
обезьяны, а над ним на синей шелковой обивке стены висела высушенная кожа
невиданной огромной змеи с бессильно поникшей безглазой, слепой головой.
Подобные вещи Роберт ценил высоко, он поспешил рассмотреть их вблизи и
потрогать. Образ живого питона, которого Роберт представил себе, свернув в
трубку блестящую серебром змеиную кожу, показался ему и страшным, и
отталкивающим, но в то же время еще сильней раздразнил его любопытство к далекой
чудесной чужой стране. Роберт подумал, что его не устрашат ни змеи, ни обезьяны,
и с наслаждением принялся мысленно рисовать себе сказочные цветы и деревья,
дивных бабочек и птиц, которыми, несомненно, богаты благословенные жаркие
страны.
Меж тем время близилось к вечеру, и безмолвный слуга принес зажженную лампу.
За высоким окном, смотревшим на мертвую улочку, повисли туманные сумерки. Тишина
респектабельного дома, слабо доносившееся издалека волнение большого города,
уединенность высокой прохладной комнаты, где Роберт чувствовал себя пленником,
отсутствие какого-либо занятия и романическая неопределенность положения слились
со сгустившимся мраком осеннего лондонского вечера и повлекли душу молодого
человека прочь с высот надежды, все ниже, ниже, и наконец, через два часа,
которые он провел, чутко прислушиваясь и чего-то ожидая, он устал ждать
чего-либо от этого дня, улегся в роскошную постель для гостей дома и вскоре
уснул.
Его разбудил - среди ночи, как ему показалось, - слуга, сообщивший, что
молодого человека ждут к ужину, и он, следовательно, должен поторопиться. Эгион
сонно оделся, потом, все еще вяло, пошатываясь спросонок, побрел за лакеем через
комнаты и коридоры, спустился вниз по лестнице и вошел в просторную, залитую
светом ярко горящих люстр столовую, где разодетая в бархат, сверкающая
драгоценностями хозяйка дома оглядела его в лорнет, а хозяин представил двум
священникам, и те прямо за ужином подвергли своего юного собрата строгому
экзамену, прежде всего желая удостовериться в искренности его христианских
воззрений. Полусонному святителю стоило немалых усилий понять смысл заданных
вопросов и тем более - ответить на них, однако робость была к лицу юноше, и
почтенные мужи, привыкшие иметь дело с претендентами совсем иного толка,
прониклись к нему благосклонностью. После ужина в соседней комнате были
разложены на столе географические карты, и Эгион впервые увидел местность, где
ему предстояло проповедовать слово Божие, - желтое пятно на карте Индии, к югу
от города Бомбея.
На следующий день Роберта отвезли к почтенному старому господину, который
был главным советником коммерсанта в духовных вопросах и, поскольку страдал от
подагры, уже несколько лет был заживо погребен в четырех стенах своего кабинета.
Старик сразу почувствовал расположение к бесхитростному юноше. Он не задавал
никаких вопросов касательно веры, однако быстро распознал натуру и характер
Роберта; поняв же, что предприимчивости настоящего проповедника в нем мало,
ощутил к юноше жалость и принялся настойчиво разъяснять ему опасности морского
плавания и жизни в южных широтах. Старик полагал, что нелепо молодому, чистому
человеку жертвовать собой и в конце концов умереть на чужбине, коль скоро нет у
него ни особых дарований, ни склонностей и, стало быть, нет призвания к
подобному служению. И он дружески положил Роберту руку на плечо и сказал,
поглядев ему в глаза с проникновенной добротой:
- Все, о чем вы мне говорили, хорошо и, наверное, правдиво. Но я все-таки не
вполне понимаю - что же так влечет вас в Индию? Будьте откровенны, дорогой друг,
скажите без утайки: вас зовет в Индию некое мирское желание или порыв? Или вы
движимы единственно искренним желанием нести Святое Евангелие бедным язычникам?
При этих словах Роберт Эгион покраснел, точно мошенник, которого схватили за
руку. Он опустил глаза и ответил не сразу, однако смело признался, что, хотя его
намерение вполне серьезно и исполнено благочестия, ему все же никогда не пришла
бы в голову мысль отправиться в Индию и вообще стать миссионером, если б не
пристрастие к великолепным редкостным растениям и насекомым, в особенности к
бабочкам, которые и манят его в тропическую страну. Старик понял, что юноша
открыл ему свою последнюю тайну и больше ему признаваться не в чем. Он кивнул и
с дружелюбной улыбкой сказал:
- Ну, эту греховную страсть вы должны одолеть самостоятельно. Поезжайте в Индию,
милый юноша! - И, снова приняв строгий вид, он возложил руки Роберту на голову и
торжественно благословил его словами Священного писания.
Спустя три недели молодой миссионер - теперь уже пассажир с большим багажом
из чемоданов и сундуков - поднялся на борт прекрасного парусного корабля и
вскоре увидел, как его родная земля скрылась средь серого моря; за первую неделю
плавания, еще до того как корабль подошел к берегам Испании, Эгион успел узнать
капризы и опасности морей. В те времена путешественник, плывший в Индию,
достигал своей цели уже не тем неопытным новичком, каким покидал родину: все
было не так, как нынче, когда садишься в Европе на комфортабельный пароход,
проходишь Суэцкий канал и спустя короткое время, осовев от обильной еды и
долгого сна, вдруг с удивлением видишь перед собой индийский берег. В те времена
парусники мучительно долгие месяцы шли вокруг огромной Африки, попадали в
грозные штормы, изнывали в мертвый штиль; тогдашние мореплаватели томились от
зноя и мерзли, голодали, по многу ночей обходились без сна, и победитель,
завершивший плавание, был уже не прежним маменькиным сынком, несмышленым юнцом -
он достаточно твердо стоял на ногах и не нуждался в посторонней помощи. Так было
и с нашим миссионером. Плавание из Англии к берегам Индии длилось сто шестьдесят
пять дней, и в Бомбейском порту с корабля сошел загорелый худощавый
мореплаватель Эгион.
Меж тем ни своей радости, ни любопытства он не утратил, хотя его пыл и в том
и в другом теперь стал сокровенным, и если еще в плавании во время стоянок в
портах он сходил на берег, ведомый любознательностью исследователя, с
благоговейным вниманием осматривал все незнакомые коралловые или поросшие
зелеными пальмами острова, то на индийскую землю он ступил, глядя вокруг жадно
раскрытыми благодарно-радостными глазами, и в прекрасный многоцветный город
вошел с непреклонной отвагой.
Прежде всего он разыскал дом, в котором ему посоветовали поселиться. Этот
дом стоял в тихой улочке бомбейского предместья, под приветливой сенью кокосовых
пальм. Он встречал незнакомца настежь распахнутыми окнами и широко простертыми
навесами веранд, казалось, здесь и впрямь ждала Эгиона желанная индийская
родина. Проходя в ворота, Роберт окинул взглядом маленький сад и, хотя сейчас
следовало бы заняться более важными делами и наблюдениями, не преминул обратить
внимание на пышный куст с темно-зеленой листвой и большими золотыми цветами, над
которым беззаботно порхал прелестный рой белых бабочек. Эта картина все еще
стояла у него в глазах, слегка слезившихся от солнца, когда он поднялся по
нескольким пологим ступеням на тенистую просторную веранду и вошел в настежь
распахнутые двери. Слуга-индус в белом одеянии подбежал, ступая босыми темными
ногами по прохладному полу, выложенному красной кирпичной плиткой, склонился в
почтительном поклоне и певуче, немного в нос, заговорил .на каком-то индийском
наречии, однако скоро заметил, что прибывший гость его не понимает, и, снова
поклонившись и по-змеиному гибко изгибаясь, почтительно и радушно жестами
пригласил Роберта пройти дальше, в глубину дома, к проему, где вместо двери
висела циновка из пальмового волокна. В тот же миг циновку кто-то отбросил в
сторону, и на пороге появился высокий худой человек с властным взглядом, одетый
в белый тропический костюм и в плетеных сандалиях на босу ногу. Заговорив на
неведомом индийском наречии, он обрушил на голову слуги поток брани - тот
испуганно сжался, потихоньку попятился и, стараясь не привлекать внимания,
скрылся где-то в доме, хозяин же обратился к Эгиону по-английски и пригласил его
входить.
Миссионер сразу же начал извиняться за свой неожиданный приезд и попытался
замолвить слово за бедного индуса, который не совершил никакого проступка. Но
хозяин нетерпеливо отмахнулся:
- Скоро и вы научитесь обращаться с этими пройдохами как подобает, - сказал он.
- Входите же! Я вас ждал.
- Должно быть, вы - мистер Бредли? - осведомился приезжий вежливо, хотя с первых
же шагов в этом экзотическом доме, с первого взгляда на того, кто отныне будет
его наставником, советчиком и товарищем, в Эгионе поднялись отчуждение и
холодность.
- Ну да, конечно, я - Бредли. А вы - Эгион. Ну же, Эгион, входите, чего вы
ждете? Вы уже обедали?
Вскоре этот высокий костлявый человек с беспардонно властной манерой
бывалого индийского старожила и торгового агента, кем он был по роду занятий,
полностью взял жизнь Эгиона в свои загорелые, поросшие темным волосом руки. Он
приказал накормить его кушаньем из баранины и риса, которое было щедро сдобрено
жгучим пряным соусом, он показал ему комнаты, провел по всему дому, забрал для
отправки его письма, осведомился, нет ли поручений, он удовлетворил его первое
любопытство и объяснил первые, самые необходимые правила жизни европейца в
Индии. Он пустил рысью четверых темнокожих индусов, он командовал и бранился с
холодной злостью, оглашая бранью весь дом, он вызвал индуса-портного и велел ему
срочно сшить для Эгиона десяток пригодных для здешних условий костюмов. Новичок
все принимал благодарно и слегка оробев, хотя ему по душе скорей был бы иной
приезд в Индию, более тихий и более торжественный, когда бы он сперва немного
освоился на новом месте, а потом за дружеской беседой поделился с новым знакомым
своими первыми впечатлениями от Индии и множеством гораздо более ярких
впечатлений от морского плавания. Однако за время путешествия, которое длится
более полугода, успеваешь научиться вести себя скромно и применяться к самым
необычайным обстоятельствам, так что, когда под вечер Бредли ушел в город по
своим торговым делам, наш юный святитель вздохнул с облегчением и решил, что
теперь-то, в одиночестве, он тихо отпразднует свой приезд и торжественно
встретится с Индией.
В приподнятом, радостном настроении, наспех разобрав и разложив по местам
свои вещи, вышел он из прохладной комнаты, где не было ни дверей, ни окон, а
были лишь большие открытые проемы во всех стенах, покрыл светловолосую голову
широкополой шляпой с легким шарфом от солнца, взял крепкую трость и спустился по
лестнице с веранды в сад. Радостно огляделся он и глубоко вдохнул этого нового
воздуха, чутко улавливая благоухания и ароматы, всматриваясь в цвета и краски
этой неведомой сказочной земли, в покорение которой он, скромный радетель,
надеялся внести свою лепту и которой жаждал отдать всего себя после столь
долгого ожидания и робкого предвкушения радости.
То, что он увидел и почувствовал в эту минуту, было прекрасно и, казалось,
тысячекратно подтверждало его мечты и предчувствия. Густые высокие кустарники,
сочные, округлые, стояли, залитые горячим солнцем, усыпанные крупными невиданно
яркими цветами; на стройных и гладких колоннах стволов в непостижимой вышине
покоились тихие круглые кроны кокосовых пальм, веерная пальма вздымала к небу
над крышей дома удивительно правильное и строгое гигантское колесо могучих, в
человеческий рост, ветвей, а на краю дорожки опытный глаз любителя природы сразу
приметил крохотное существо. Эгион осторожно к нему приблизился - это был
маленький зеленый хамелеон с треугольной головкой и злыми бусинками глаз. Роберт
наклонился к нему и почувствовал, что счастлив, как мальчишка, тем, что ему дано
видеть подобные существа и саму неисчерпаемо изобильную природу у подлинного
истока ее богатств.
Звуки необычайной музыки пробудили его от благоговейной отрешенности. Средь
полной шепотов тишины в зеленой глубине зарослей вдруг загремел ритмичный грохот
барабанов из металла, раздался резкий высокий голос труб. Благочестивый любитель
природы удивленно прислушался, затем, ничего и никого не видя, с любопытством
пошел туда, откуда неслась музыка, ему хотелось узнать, где и как рождаются эти
варварские торжествующие звуки. Он вышел из сада через настежь распахнутые
ворота и направился по приятной зеленой дороге, которая бежала вдоль возделанных
полей, приветливых домиков и садов, средь пальмовых плантаций и радостно-светлых
зеленых рисовых всходов; наконец, миновав высокую изгородь то ли парка, то ли
большого сада, он очутился на сельской, судя по виду, улочке с индийскими
хижинами. Это были маленькие глинобитные, а то и просто построенные из бамбука
домики, крытые сухими пальмовыми листьями, и везде у открытых дверей сидели на
корточках и стояли смуглые индусы. Он с любопытством присматривался к этим
людям, впервые приоткрылась ему по-деревенски простая жизнь чужого первобытного
народа, и он с первой же минуты почувствовал приязнь к этим смуглокожим людям с
прекрасными детскими глазами, полными некой безотчетной и неизбывной звериной
тоски. Из-под переплетения длинных прядей густых черных, как смоль, волос
глядели на него глаза прекрасных женщин, тихих, словно косули; над переносицей,
на запястьях и на щиколотках блестели у них золотые украшения, на пальцах ног
они носили кольца. Маленькие дети ходили голышом, лишь на шее у каждого висел на
шнурке из пальмового волокна диковинный амулет из серебра или кости.
Меж тем Роберт шел, нигде не задерживаясь, но не потому, что ему были
неприятны пристальные взгляды людей, которые, оцепенев от любопытства,
уставились на него, напротив, он сам в душе устыдился своего жадного внимания к
этим людям. Да и дикая музыка все не умолкала и слышалась теперь уж где-то
совсем рядом; но вот наконец, свернув в переулок, он обнаружил то, к чему шел.
Там возвышалось невероятное, диковинное здание совершенно фантастического вида и
устрашающей высоты с огромными воротами в центре; в изумлении глядя на него
снизу вверх, Роберт увидел, что колоссальные каменные стены снизу доверху
испещрены резьбой, изображениями сказочных чудовищ, людей и богов - или же
демонов, - сотни каменных фигур громоздились, теснясь одна на другой, поднимаясь
все выше к терявшейся в вышине островерхой кровле; густые заросли, дикие дебри,
переплетение тел, членов, лиц. Страшный колосс из камня - индийский храм сиял в
пологих лучах позднего закатного солнца и внятно говорил смутившемуся
чужестранцу, что эти по-звериному тихие полуголые люди - вовсе не первобытный
народ, пребывающий в райском неведении, что уже несколько тысяч лет существуют у
него боги и мысль, идолы и религии.
Пронзительные звуки музыки смолкли, и тут из храма чередой потянулись индусы
в белых и пестрых одеждах, впереди, на почтительном отдалении от прочих,
торжественно шествовала маленькая процессия брахманов3, надменных в
непоколебимой тысячелетней мудрости и достоинстве. Мимо белого чужака они
прошествовали гордо, словно родовитые вельможи мимо простого подмастерья, и ни
брахманы, ни простые люди, что следовали за ними, судя по их лицам, не
испытывали ни малейшего желания, чтобы какой-то иноземец поучал их в
божественных и житейских делах.
Когда шествие скрылось из виду и все вокруг стихло, Роберт Эгион подошел к
храму поближе и со смущенным любопытством принялся рассматривать изображения на
фасаде святилища, однако вскоре он с огорчением и страхом оставил эту затею, ибо
гротескный символический язык резных изображений, среди которых при всей их
умопомрачительной уродливости были, несомненно, истинные шедевры, поверг его в
смятение и страх, так же как и многие бесстыдно непристойные сцены, простодушно
помещенные на стенах храма вперемежку с бесчисленными богами.
Он отвернулся от храма и огляделся по сторонам в поисках дороги, по которой
пришел, как вдруг померкли и храм, и улица, по небу пробежали мерцающие
многоцветные огни и пала на землю южная темная ночь. Пугающе быстрое наступление
темноты не было для молодого миссионера чем-то новым, и все же его охватил
легкий озноб. С приходом сумерек во всех кустах и деревьях поднялся звучный
стрекот и гуд тысяч больших цикад, вдали же внезапно раздался то ли яростный, то
ли тоскливый звериный крик, необычайный, пугающий голос. Эгион заторопился в
обратный путь и благополучно нашел дорогу, но, хотя идти было недалеко, еще не
успел он добраться до дому, как уже вся окрестность погрузилась во мрак и
высокое черное небо густо усыпали звезды.
В дом он вошел рассеянно, в глубокой задумчивости, остановился в первой же
освещенной комнате, и тут мистер Бредли встретил его такими словами:
- Наконец-то пожаловали! На первых порах не советую выходить из дому в такое
позднее время. Кстати, вы стрелять умеете?
- Стрелять? Нет. Этому я не учился.
- Ну, думаю, скоро научитесь. Но где же вы пропадали весь вечер?
Эгион с жаром обо всем рассказал. Он жадно расспрашивал, какой религии
принадлежит увиденный им храм, каким богам или идолам поклоняются в нем
верующие, что означают резные изображения на его стенах и диковинная музыка, и
являются ли жрецами гордые прекрасные мужи в белых одеяниях, и какие имена носят
их божества. Но здесь подстерегало Эгиона первое разочарование. О чем бы он ни
спрашивал, его советчик ничего не знал. Бредли заявил, что никто на свете не
сумеет разобраться в мерзком сумбуре и непристойностях этих языческих культов,
что брахманы - гнусная шайка угнетателей и бездельников и что вообще все до
одного индийцы - паршивые побирушки и скоты, подлый сброд, с которым порядочному
англичанину зазорно иметь дело.
- Но ведь мое предназначение, - нерешительно возразил Эгион, - состоит как раз в
том, чтобы наставить этих заблудших на путь истинный. И потому я должен их
понять, и полюбить, и все о них узнать...
- Скоро вы узнаете их лучше, чем вам самому захочется. Конечно, вам нужно
выучить хиндустани и, пожалуй, еще какое-нибудь из их подлых скотских наречий. А
вот любовью вы мало чего добьетесь.
- О, у этих людей такой благонравный вид!
- Вы находите? Что ж, скоро сами убедитесь, что я прав. В ваших намерениях
относительно обращения индусов я ничего не смыслю и судить об этом не берусь. А
вот наша задача - со временем привить языческому сброду ростки культуры и дать
мало-мальские понятия о приличиях, но дальше этого, полагаю, нам не продвинуться
никогда!
- Но, позвольте, ваша нравственность или то, что вы сейчас назвали приличиями, -
это христианская нравственность!
- Вы имеете в виду любовь. Ха! Попробуйте-ка, скажите индусу, что вы питаете к
нему любовь. Он тут же начнет что-нибудь у вас выклянчивать, а кончит тем, что
стащит у вас рубашку!
- Возможно.
- Абсолютно определенно, мой дорогой. Вам придется иметь дело как бы с
недорослями, которые еще не созрели для понятий чести и закона. Но это вам не
благонравные английские школьники, нет, это народ хитрых черных мошенников,
постыднейшие вещи - для них величайшее удовольствие. Вы еще вспомните мои слова!
Эгион с грустью оставил дальнейшие попытки о чем-либо узнать и для начала
решил прилежно и послушно научиться всему, чему сможет, в этом доме, однако
затем делать то, что сам сочтет справедливым и разумным. И все же, прав или не
прав был суровый Бредли в своих суждениях, с первой же минуты, когда Эгион
увидел чудовищный храм и недосягаемых в гордом величии брахманов, ему стало
ясно: его миссия в этой стране потребует гораздо больших трудов и усилий, чем он
полагал ранее.
На следующее утро в дом принесли сундуки, в которых миссионер привез из
Англии свое имущество. Он тщательно распаковал все, сложил рубашки с рубашками,
книги с книгами и вдруг заметил, что некоторые давно знакомые вещи настроили его
на задумчивый лад. То были подвернувшаяся ему под руку небольшая гравюра в
черной рамке с треснувшим в дороге стеклом - портрет господина Дефо4, сочинителя
"Робинзона Крузо", и старый любимый молитвенник, еще в детстве подаренный
Роберту матерью; однако чуть позже он увидел добрый путевой знак, указывающий в
будущее, - карту Индии, подарок дяди, и два сачка со стальными обручами для
ловли бабочек, еще в Лондоне изготовленные по заказу Эгиона. Один сачок он сразу
же отложил в сторону - он должен был пригодиться в самые ближайшие дни.
К вечеру все имущество было разобрано и вещи заняли свои места, гравюрка
висела над кроватью, в комнате воцарились чистота и порядок. Ножки кровати и
стола Эгион, как ему посоветовали, поставил в наполненные водой глиняные
мисочки, чтобы уберечься от муравьев, Бредли весь день отсутствовал, занимался
своими торговыми делами, и молодой человек чувствовал себя неловко, когда
почтительный слуга знаками пригласил его обедать и молча прислуживал ему за
столом, он же не мог произнести ни слова на понятном индусу языке.
Ранним утром следующего дня Эгион приступил к своим занятиям. В доме
появился красивый черноглазый юноша, которого Бредли представил Эгиону, звали
его Вьярденья, он должен был обучать миссионера хиндустани. Учтивый молодой
индиец бегло говорил по-английски и имел безукоризненные манеры; правда, когда
ничего не подозревающий англичанин протянул ему руку, чтобы поздороваться, он в
ужасе отпрянул, и в дальнейшем неизменно уклонялся от любого физического
соприкосновения с белым человеком, ибо коснуться европейца значило бы осквернить
себя - индус принадлежал к одной из высших каст. Он также ни за что не
соглашался сесть на стул, если перед тем на нем сидел белый, каждый день он
приносил с собой скатанный в трубку красивый плетеный коврик, расстилал его на
кирпичном полу и садился, поджав ноги, но сохраняя прямую и горделивую осанку.
Ученик, чье прилежание, по-видимому, вполне удовлетворяло учителя, попытался
перенять у него это уменье и во время занятий корчился на таком же коврике,
несмотря на то, что на первых порах спина и ноги с непривычки сильно болели.
Терпеливо и старательно заучивал он слово за словом, начав с самых обычных
приветствий, которые индийский юноша с улыбкой повторял снова и снова, не зная
усталости; каждый день он храбро бросался в схватку с гортанными и горловыми
звуками чужого языка, которые поначалу казались ему каким-то невнятным клекотом
и которые теперь он научился различать и произносить.
Если хиндустани оказался удивительным языком и предобеденные часы пролетали
поэтому как один миг в обществе учтивого наставника, который держался так, будто
он - наследный принц, лишь в силу обстоятельств вынужденный давать уроки
отпрыску буржуазного семейства, то в послеобеденное время и особенно вечерами
Эгион чувствовал глубокое одиночество. Отношения с хозяином дома оставались
неопределенными, держался же он с Эгионом не то как благодетель, не то как
своего рода начальник; впрочем, Бредли редко сидел дома, обычно он приходил
пешком или приезжал на лошади из города в полдень к обеду, во время которого
восседал во главе стола, иной раз он приглашал своего секретаря англичанина,
после обеда часа два-три лежал на веранде и курил, а под вечер снова отправлялся
в свою городскую контору или на склад. Ему случалось иногда и уезжать на
несколько дней, чтобы закупить продовольствие, и его сосед ничего не имел
против, ибо при всех